Леонтьев, сербы и болгары
В данном вопросе в позиции Леонтьева надо отметить два момента:
1. В так называемой «греко-болгарской распре» по вопросу церковного управления Леонтьев, в отличие от большинства его современников-«почвенников», занял сторону греков. С точки зрения Леонтьева, она более соответствовала интересам православного мира, т.е. и болгар и сербов в том числе.
2. Леонтьев считал вредной и опасной идею образования «славянского общегосударства» на основании идеи «всеславянства», которая в то время завораживала умы почвенников. Он утверждал, что это приведет к губительному смешению и окончательной европеизации славян.
(Здесь же и его симпатия к туркам, как к самобытной культуре, не затронутой европейским разложением, – Леонтьев и Коран любил как «прекрасную лирическую поэму».)
Выводить отсюда, что Леонтьев относился к сербам и болгарам с «брезгливостью», занимал «антиславянскую» позицию и чуть ли не «вообще любил турков», а, соответственно, славян, видимо, ненавидел, - это в лучшем случае невежество, в худшем – подлость.
Здесь можно еще долго растекаться мыслею по древу и пояснять, почему выбор – как оценивать высказывание Ольшанского – строится именно так, но в сущности все сводится к простому тезису: прочитайте Леонтьева и сделайте выводы, почему.
...
Я вспомнил отрывок из «
Анализа, стиля и веяния», который дает понять, как относился Леонтьев к русским добровольцам в Сербии. Произведение этот совершенно литературоведческое и повествует о романах Толстого, в частности об «Анне Каренине», текст которой Леонтьев считал вершиной русской реалистической прозы, а Вронского – одном из лучших русских литературных героев (о Вронском у Леонтьева есть еще один текст: «Два графа…»). В фигуре Вронского Леонтьев находит много поэтического и решение об отъезде «охотником» в Сербию считает последний великолепной чертой в романе, которую Толстой несколько подпортил натуралистической «мухой»:
«Трагизма, потрясающихъ сценъ, разумеется, въ „Войне и Мире" больше. И, сверхъ того, самый родъ трагизма лучше. Въ эпопее люди сражаются за отчизну (съ обеихъ даже сторонъ, ибо французы вели наступателъныя войны для преобладанія Франціи, для выгодъ своей отчизны). Въ современномъ романе — война „охотниковъ" русскихъ за Сербію является только въ дали и безусловно осуждается авторомъ [Толстым, но не Леонтьевым! Леонтьев чрезвычайно высоко ставил Толстого-писателя, но с крайним негодованием относился к Толстому-«учителю жизни», о чем в частности см. в письме к Т.И. Филиппову от 14 марта 1890 года] …
Но вотъ, подъ самый конецъ этой прекрасной и обдуманнон книги [«Анны Карениной»], мы встречаемъ одно такое местечко, где ужъ не одна, а десять, кажется, мухъ посидели долго и „насидели" такъ густо, что и соскоблить нельзя!
Это больной зубъ Вронскаго передъ отъездомъ въ Сербію.
Вронскій, после трагической смерти Анны, едетъ сражаться за славянъ. Онъ снарядилъ на свой счетъ целый отрядъ. Мрачный, неутешный, убитый, но все такой же твердый и решительный, онъ ходитъ взадъ и впередъ по платформе.
Вронскій ходитъ и разговариваетъ съ С. И. Кознышевымъ, который играетъ въ этомъ случае ту деятельную роль, которую игралъ И. С. Аксаковъ во время подвиговъ Черняева въ Сербіи.
Заставить скрытнаго и гордаго Вронскаго высказывать свои сердечныя чувства такъ просто и откровенно Кознышеву, который съ нимъ вовсе не былъ близокъ и до этой минуты даже и не любилъ его, — это выдумка по истине геніальная! Именно ему! Кому же другому? Конечно, не брату и не матери, которые всегда были противъ его любви къ Анне. Не товарищу какому-нибудь; все они, эти военные товарищи, должны были теперь нестерпимо тяготить Вронскаго: они напоминали ему невозвратные дни восторговъ, борьбы и счастья; къ тому же, многіе изъ нихъ были слишкомъ легкомысленны въ делахъ сердца и не подходили къ глубокой натуре Вронскаго. Не съ Левинымъ же, угловатымъ и къ Вронскому нерасположеннымъ, было свести его на этой платформе и заставить высказыватъся съ откровенностью, вовсе ему не обычною! Съ кемъ же? Появленіе Кознышева превосходно разрешило эту художественную задачу автора. Оно дало возможность дорисовать до идеальнаго совершенства характеръ молодого графа, — сложный и цельный, сдержанный и, когда нужно, прямой, во всехъ случаяхъ жизни — сильный.
Вронскаго съ Кознышевымъ соединялъ общій интересъ: сербская война. Правда, у Кознышева сербскія дела — главная цель; имъ движетъ политическая мысль; Вронскій же— подъ вліяніемъ личнаго горя; и Сербія для него не цель, а средство; исходъ, достойный его энергіи и практическаго ума. Но ближайшій интересъ, все-таки, у нихъ теперь съ Сергеемъ Иванычемъ одинъ и тотъ же. Сергей Иванычъ пламенно желаетъ торжества сербамъ и русскимъ охотникамъ; но ведь и Вронскій, который до техъ поръ о Сербіи, вероятно, и не думалъ, — теперь, разумеется, желаетъ того же. Сверхъ того, Кознышевъ—человекъ летъ солидныхъ, благородный, умный и серьезный, внушающій доверіе; исторія Вронскаго съ Анной, конечно, и ему, какъ и всемъ, известна, а главное (для Вронскаго), при всехъ качествахъ Сергея Иваныча, онъ — человекъ всей этой исторіи вовсе чуждый и поэтому ничего у Вронскаго между строкъ не читающій... И вотъ съ этимъ чужимъ человекомъ, уезжая быть можетъ, „на убой", Вронскій говоритъ о жестокомъ горе своемъ охотнее, откровеннее, чемъ говорилъ бы он съ Петрицкимъ, съ братомъ, Серпуховскимъ и даже съ Япівинымъ. Удивительно! Но опять-таки — бочка геніальнаго меда и ложка этого „мушинаго" дегтя!
„У Вронскаго болитъ зубъ, и слюна наполняетъ ему ротъ".
Ну, позвольте, разве ужъ и не можетъ случиться, чтобы молодой, знатный, красивый и здоровый герой поехалъ на войну и безъ насморка, и безъ слюнотеченія, и безъ спазмовъ въ желудке? Я думаю, что можетъ случиться. И эта зубная боль ни къ чему психическому, ни къ чему органическому ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ не относится. Вронскій и безъ того достаточно разстроенъ, а у Сергея Иваныча, по безмолвному объ этомъ свидетельству самого автора, никакого особеннаго внутренняго процесса не происходитъ по поводу зубной этой боли у собеседника. Это не „пеленки" Наташи, не „затылокъ" Левина въ міросозерцаніи Китти, ни „уши" Каренина въ уме и сердце Анны.
Это доказываетъ только, что гр. Толстой, докончивъ последнею поэтическою чертой (отъездомъ въ Сербію) высокій и вполне реальный характеръ своего высокаго героя, какъ-будто испугался излишней, по его мненію (хотя въ жизни и весьма возможной), поэзіи и... посадилъ поскорее на прекрасный портретъ разомъ съ полдюжины этихъ натуралистическихъ „мухъ!"»
![[info]](../../../img/userinfo.gif){kind=small}
kmartynov) wrote,
