Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единения с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступившая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении. Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку: к "гемюту" или к "трагическому в сердце"...

Былое и думы. с. 329.

Судя по всему, в России Хайдеггер в 90-ые годы прошлого века занял место Гегеля 40-ых годов века позапрошлого. Правда, существенная разница состояла в том, что гегельянцы сто семьдесят лет назад пили бургундское и имели поместья, а при крайних обстоятельствах ездили умирать на озера в Италию. Эта жизнь во всем напоминала теоретическую высоту досуга рабовладельца Аристотеля. На наш век выпали худшие времена, и трудно устроить в своих мыслях порядок, когда нужно ворочать неподъемные валуны быта. Нет возможности и выписать подобно прежним гегельянцам все книжки и ничтожные брошюры по предмету, нет возможности прочесть. Значительное количество нынешних "немцев" - у Герцена: они (гегельянцы) считали нас французами и бунтарями, мы (сен-симонисты) их немцами и мечтателями - не говорит по-немецки. Впрочем, были у нас ведь юноши, прижимавшие томик немецкого Хайдеггера к груди, стоя в очереди к раздаче в университетской столовой, а на другой день рассказывающие восхищенно о ландшафте Шварцвальда. Удивительно, но мой дядя (однажды я наврал ему, что читал Шопенгауэра, взамен он дал мне Маркузе - и началось) в 80-ые бросил свой пединститут и уехал в деревню, держа в чемодане "Логику" и "Феноменологию", да немецкий словарь. Немецкий он не выучил, но зато определил субстанцию народную: вооруженные вилами колхозники прогнали нового учителя из школы и деревни. Так, по крайней мере, утверждает семейная легенда.

Меня раньше удивляло, кстати, отчего из всех русских писателей Леонтьев особенно выделял Герцена. Уже совсем не удивляет.

Другим глазом я рассматриваю обложку нового Бадью. Под ней - о горе - его личная деструкция марксизма.