Окончание лекции

Наконец, непрерывная и постоянная видимость, обеспечива¬емая письмом, имеет еще одно важное следствие: эта действи¬тельно постоянная в рамках дисциплинарной системы видимость позволяет дисциплинарной власти реагировать с необычайной скоростью. В отличие от власти-господства, вступающей в дело лишь насильственно, время от времени, путем войны, показа¬тельной казни, церемонии, власть дисциплинарная может воз¬действовать <на индивида> беспрерывно с самого начала, с пер¬вого его жеста, с первых его проявлений. Ей внутренне присуща склонность вмешиваться в дело в самый момент его свершения, когда виртуальное только становится реальным; дисциплинар¬ная власть всегда стремится предупредить, вмешаться по воз¬можности еще до того, как нечто произойдет, путем игры над¬зора, поощрений, наказаний и санкций досудебного характера.
И если изнанкой отношения господства, как мы говорили, была война, то изнанкой дисциплинарного отношения является, как мне кажется, наказание — минимальное и вместе с тем не¬прерывное карательное воздействие.
Примеры этого также могут быть найдены в области рабо¬чей дисциплины, дисциплины мастерской. Показательно, что в контрактах с работниками, которые подписывались с очень давних пор, некоторые — еще в XV и XVI веках, нанимаемый должен был выполнить работу в определенный срок или отдать столько-то рабочих дней своему заказчику. Если работа не была завершена в срок или если часть рабочих дней не предоставля¬лась, работнику полагалось уплатить эквивалентную невыпол¬ненной работе сумму денег или же предоставить в виде штрафа еще какое-то количество труда. Иными словами, карательная система опиралась на то, функционировала исходя из того, что было действительно совершено — либо как нанесение урона, либо как провинность.
С XVIII века, напротив, устанавливается дисциплина мас¬терской — дисциплина поддерживаемая и относящаяся в не¬котором смысле к виртуальным поступкам. Согласно уставам мастерских этого времени, поведение рабочих по отношению
друг к другу подлежит надзору, фиксируются опоздания и прогулы, наказывается все, что может быть отнесено к рассе¬янности. Так, в уставе Мануфактуры гобеленов (1680) уточня¬ется, что даже если некто поет за работой псалмы, их нужно петь как можно тише, дабы не отвлекать работающих рядом. Встречаются уставы, в которых говорится, что после завтра¬ка или обеда, возвращаясь на работу, не следует рассказывать фривольные истории, так как это расхолаживает работников и им уже не удается сосредоточиться на труде. Таким образом, дисциплинарная власть воздействует непрерывно, причем об¬ращена она не на промашку или нанесенный урон, но на некую поведенческую виртуальность. Еще до того, как поступок будет совершен, должно быть замечено нечто, позволяющее дисци¬плинарной власти вмешаться — вмешаться в известном смысле до совершения поступка, до тела, жеста или слова, на уровне виртуальности, предрасположенности, воли; на уровне души. Так, за дисциплинарной властью намечается абрис души — ду¬ши, резко отличающейся от той, чье определение можно найти в христианских теории и практике.
Чтобы подытожить этот второй аспект дисциплинарной вла¬сти, который можно охарактеризовать как паноптизм, как окру¬жение тел индивидов абсолютной и постоянной видимостью, скажем следующее: этот паноптический принцип — видеть всё, видеть всегда, видеть всех и т. п. — вводит генетическую по¬лярность времени, прибегает к централизованной индивидуа¬лизации, основа и орудие которой — письмо, и предполагает непрерывное карательное воздействие на виртуальности пове¬дения, наделяющее тело индивида — как бы снаружи — неким подобием души.
И наконец, третья особенность дисциплинарного диспозитива, также противопоставляющая его диспозитиву господства, такова: дисциплинарные диспозитивы изотопны или, во всяком случае, стремятся к изотопии. И это выражается сразу в не¬скольких феноменах.
Во-первых, каждый элемент занимает в рамках дисциплинар¬ного диспозитива свое определенное место, имеет подчиненные ему элементы и элементы вышестоящие. Звания в армии, четкое деление на возрастные классы, а этих классов — на постоянные места для каждого, в школе — все это возникшие в XVIII веке яркие примеры изотопии. Не стоит забывать, — поскольку важ¬но, к чему это вело, — что в классах, упорядоченных по модели иезуитских коллежей и особенно по модели школы Братства общежития, места учеников определялись степенью их успевае¬мости. Locus индивида — так называлось и место, занимаемое им в классе, и его место в иерархии оценок и достижений. Таков превосходный пример изотопии дисциплинарной системы.
Как следствие, перемещение в этой системе не может быть скачкообразным, носить характер тяжбы, войны, милости и т. п.; оно не может идти вразрез, как это было при власти-господстве, и совершается в закономерном движении, через экзамен, кон¬курс, стаж работы и т. п.
Во-вторых, изотопия дисциплинарной власти означает, что между этими различными соревновательными системами нет несовместимости. Между различными дисциплинарными диспозитивами должно быть возможным сочленение. Именно по причине кодификации, и схематизации, этих формальных осо¬бенностей дисциплинарного диспозитива, между их элемента¬ми всегда должна быть возможность перехода. Школьное деле¬ние на классы без особого труда и с минимальными поправками преобразуется в социально-технические иерархии взрослых. Иерархизация, которую мы находим в дисциплинарной систе¬ме армии, вбирает в себя, трансформируя их дисциплинарные иерархии гражданской системы. Короче говоря, изотопия этих различных систем почти абсолютна.
Наконец, в-третьих, изотопия означает следующее: принцип распределения и классификации всех элементов дисциплинар¬ной системы с необходимостью предполагает некий остаток, иначе говоря, всегда есть нечто «неклассифицируемое». В рам¬ках отношений господства возможным тупиком был тупик меж¬ду различными системами господства — тяжбы, конфликты, своего рода постоянная война этих систем, — именно таким образом спотыкалась власть-господство. Дисциплинарные же системы, которые классифицируют, выстраивают иерархии, надзирают и т. д., будут спотыкаться о то, что не поддается клас¬сификации, о тех, кто ускользает от надзора, о тех, кто не может войти в систему распределения, — об остаток, о неприводимое, о неклассифицируемое, о неассимилируемое. Таким будет воз¬можный тупик в рамках этой физики дисциплинарной власти. Иными словами, всякая дисциплинарная власть имеет свои края. Скажем, до возникновения дисциплинарных армий не было дезертиров, ибо дезертир был просто-напросто будущим солдатом, который оставил армию, имея возможность затем в нее вернуться, и который при необходимости, когда ему этого хотелось или когда его забирали силой, возвращался. С появ¬лением же дисциплинарной армии все переворачивается: люди, вступающие в армию, делающие военную карьеру, идущие по армейской лестнице, пребывают под непрерывным надзором, и тот, кто ускользает от этой системы, не приспосабливается к ней, оказывается дезертиром.
Таким же образом именно с возникновением школьной дис¬циплины возникает и умственно отсталый.14 Неприучаемый к школьной дисциплине может существовать только по отноше¬нию к этой дисциплине; тот, кто не учится читать и писать, составляет проблему, оказывается своего рода тупиком только после того, как школа начинает следовать дисциплинарной си¬стеме. А когда возникла категория преступников? Преступни¬ки не как правонарушители — в этом-то смысле понятно, что всякому закону коррелятивно наличие нарушителей, этот за¬кон преступающих, — а как неассимилируемая, неприводимая группа, могли возникнуть только тогда, когда возникла поли¬цейская система, в ответ которой-то они и явились на свет. Что же касается душевнобольного, то в его лице мы имеем дело, не¬сомненно, с остатком из остатков, с остатком всех дисциплин, с тем, кто не приспосабливается ни к школьным, ни к военным, ни к полицейским, ни к каким иным дисциплинам, имеющимся в обществе.
Итак, я думаю, что особенностью изотопии дисциплинарных систем является непременное существование остатков, которое, разумеется, влечет за собой появление вспомогательных дисци¬плинарных систем, призванных исправить неассимилируемых индивидов, и так до бесконечности. Поскольку есть умственно отсталые, то есть люди, не поддающиеся школьной дисциплине, создаются специальные школы для умственно отсталых, а за¬тем школы для тех, кто не поддается и школам для умственно отсталых. То же самое относится и к преступникам: полиция
и сами неподдающиеся совместно, в некотором смысле, орга¬низуют «преступный мир». Преступный мир — это способ эф¬фективного участия преступника в работе полиции, это, можно сказать, дисциплина для тех, кто не поддается полицейской дис¬циплине.
Короче говоря, дисциплинарная власть обладает двойной особенностью: она и аномизирует, всегда отстраняет ряд инди¬видов, обозначает аномию, неприводимое, и вместе с тем всегда нормализует, изобретает все новые исправительные системы, раз за разом восстанавливает правило. Дисциплинарные си¬стемы характеризуются непрерывной работой нормы в рамках аномии.
Попробуем подытожить сказанное. Важнейшим следствием дисциплинарной власти является то, что можно назвать глубин¬ной переработкой взаимоотношений между соматической еди¬ничностью, субъектом и индивидом. В рамках власти-господ¬ства, в такой форме исполнения власти, какую я попытался вам представить, процедуры индивидуализации кристаллизуются вблизи вершины, идет постепенная индивидуализация по на¬правлению к суверену, подразумевающая игру множественных тел, в силу которой индивидуальность, едва наметившись, про¬падает. В дисциплинарных же системах, как мне кажется, на¬оборот, индивидуальная функция ослабевает с приближением к вершине, к тем, кто эти системы применяет или пускает в ход.
Дисциплинарная система создана, чтобы работать самостоя¬тельно, и распоряжается или руководит ею не столько индивид, сколько функция, которую исполняет этот индивид, но может исполнять и другой, что совершенно невозможно в рамках ин¬дивидуализации господства. К тому же и тот, кто распоряжается одной дисциплинарной системой, сам входит в более обширную систему, которая в свою очередь надзирает за ним и в которой он подвергается дисциплинированию. Таким образом, имеет ме¬сто ослабление индивидуализации по направлению к вершине. Наоборот, дисциплинарная система, и это в ней, по-моему, са¬мое главное, подразумевает стремительное нарастание индиви¬дуализации с приближением к подножию.
В рамках власти-господства, как я попытался показать, функ¬ция-субъект никогда не сцеплялась с соматической единично¬стью, за исключением особых случаев — таких, как церемония,
маркировка, насилие и т. д., тогда как в основном, за предела¬ми этих ритуалов, циркулировала над или под соматическими единичностями. В рамках же дисциплинарной власти функция-субъект, напротив, точно пригнана к соматической единично¬сти: тело, его жесты, его место, его перемещения, его сила, вре¬мя его жизни, его речи, — ко всему этому и прилагается, на все это и воздействует функция-субъект дисциплинарной власти. Дисциплина — это техника власти, посредством которой функ¬ция-субъект прилагается и плотно пригоняется к соматической единичности.
Скажем короче: дисциплинарная власть имеет своей фун¬даментальной особенностью производство покорных тел, об¬лечение тел функцией-субъектом. Она производит, она распро¬страняет покорные тела, она является индивидуализирующей [только потому, что] индивид в ее рамках — не что иное, как покорное тело. Суммировать всю эту механику дисциплины можно так: дисциплинарная власть — индивидуализирующая потому, что она придает соматической единичности функцию-субъект посредством системы надзора-письма, панграфического паноптизма, системы, которая рисует за соматической единич¬ностью, как ее продолжение или начало, некий сгусток виртуальностей, душу, и вдобавок устанавливает норму как принцип разделения и нормализацию как универсальное предписание для всех образованных таким путем индивидов.
Итак, дисциплинарная власть включает в себя серию, в со¬став которой входят функция-субъект, соматическая единич¬ность, непрерывное наблюдение, письмо, механизм мельчайшего наказания, проекция души и, наконец, деление на нормальных и ненормальных. Все это и образует дисциплинарного индиви¬да, все это и обеспечивает взаимную пригонку соматической единичности и политической власти. И тем, что можно назвать индивидом, является отнюдь не точка прикрепления политиче¬ской власти; индивидом следует называть вызванный эффект, следствие этой пригонки политической власти к соматической единичности с помощью перечисленных мною техник. Я вовсе не хочу сказать, что дисциплинарная власть — это единственная процедура индивидуализации, существовавшая в нашей циви¬лизации, и к этому вопросу я вернусь в следующий раз, но для меня важно, что конечной, капиллярной формой власти, которая образует индивида как мишень, партнера, визави во властном отношении, является дисциплина.
И поэтому, если то, что я сказал, верно, нельзя утверждать, что индивид предшествует функции-субъекту, проекции души, нормализующей инстанции. Наоборот, поскольку соматическая единичность оказалась под действием дисциплинарных механиз¬мов носителем функции-субъекта, постольку внутри политиче¬ской системы и возник индивид. Поскольку неусыпный надзор, непрерывная запись, виртуальное наказание охватили собою приведенное тем самым к покорности тело и поскольку они извлекли из него душу, постольку и сформировался индивид. И наконец, вследствие того, что нормализующая инстанция на¬чала распределять, изолировать, без устали воспроизводить это тело-душу, индивид стал вырисовываться все четче и четче.
Чтобы придать значение индивиду, не нужно разрушать иерархии, снимать оковы и запреты, словно индивид — это нечто, существующее под всеми властными отношениями, предшествующее властным отношениям и несущее на себе их несправедливое бремя. На самом деле индивид — это следствие чего-то предшествующего ему самому, чем и является этот ме¬ханизм, все эти процедуры пригонки политической власти к телу. Именно потому, что тело было «субъективировано», что к нему оказалась привита функция-субъект, что оно подверглось психологизации и нормализации, — именно по причине этого и возникло то, что именуется индивидом, о чем можно говорить, рассуждать, а также выстраивать на его основе науки.
Науки о человеке, во всяком случае если рассматривать их как науки об индивиде, суть лишь следствие всей этой серии про¬цедур. К тому же вы, я полагаю, понимаете, что было абсолютно ложным исторически и, следовательно, политически противо¬поставлять прирожденные права индивида таким вещам, как субъект, норма или психология. В действительности индивид изначально и вследствие описанных механизмов является нор¬мальным субъектом, психологически нормальным субъектом; а потому десубъективация, денормализация, депсихологизация с необходимостью подразумевают разрушение индивида как та¬кового. Деиндивидуализация идет с ними рука об руку.
Скажу несколько слов в заключение. Существует обычай представлять появление индивида в мысли и политической
реальности Европы как следствие процесса эволюции капита¬листической экономики и одновременно прихода буржуазии к политической власти. Из этого положения выросла философско-юридическая теория индивидуальности, развивавшаяся, в общем, от Гоббса до Великой Французской революции. Но, на мой взгляд, если верно, что мышление индивида можно рас¬сматривать на уровне, о котором я говорю, то и действитель¬ное образование индивида следует мыслить исходя из некото¬рой технологии власти. Дисциплина как раз и представляется мне такой технологией, присущей власти, которая зародилась в Классическую эпоху и с тех пор развивается, изолируя и все четче очерчивая, исходя из игры тел, этот исторически новый, как мне кажется, элемент, который зовется индивидом.
Можно говорить, если угодно, о своего рода юридическо-дисциплинарных «клещах» индивидуализма. Есть юридический индивид, каким он появляется в этих философских или юриди¬ческих теориях, — индивид как абстрактный субъект, опреде¬ляемый индивидуальными правами, которые никакая власть не может ограничить, если только это не установлено договором. А над юридическим индивидом, рядом с ним, мы видим разви¬тие дисциплинарной технологии, которая порождает индивида как историческую реальность, как элемент производительных, а также и политических сил; и этот индивид есть покорное тело, включенное в систему надзора и подвергаемое процедурам нор¬мализации.
В задачу дискурса гуманитарных наук как раз и входит со¬единение, смычка юридического индивида и дисциплинарно¬го индивида, убеждение нас в том, что юридический индивид имеет своим конкретным, реальным, естественным содержани¬ем то, что было очерчено и выстроено политической техноло¬гией как дисциплинарный индивид. Снимите с юридического индивида поверхностный флёр, — говорят гуманитарные науки (психологические, социологические и т. д.), — и вы обнаружите конкретного человека; причем в качестве человека они преподно¬сят именно дисциплинарного индивида. В противоположном по сравнению с дискурсом гуманитарных наук направлении высказывается гуманистический дискурс, парный к первому и сводящийся к следующему положению: дисциплинарный ин¬дивид — это индивид отчужденный, порабощенный, лишенный подлинности; снимите с него поверхностные наслоения — или, вернее, восстановите всю полноту его прав — и вы обнаружите как его первоначальную, живую, жизнеспособную форму ин¬дивида философско-юридического. Этой взаимосвязью юриди¬ческого и дисциплинарного индивидов поддерживаются, как мне кажется, и дискурс гуманитарных наук, и гуманистический дискурс.
То, что в XIX и XX веках именовалось и именуется Человеком, есть не что иное, как образ, напоминающий о метаниях между юридическим индивидом — орудием, с помощью которого бур¬жуазия в своем дискурсе запрашивала власть, и дисциплинар¬ным индивидом — следствием технологии, использовавшейся той же самой буржуазией с целью образования индивида в поле производительных и политических сил. Из этих метаний между юридическим индивидом как идеологическим орудием прихода к власти и дисциплинарным индивидом как реальным орудием физического исполнения этой власти — из этих метаний между запрашиваемой властью и властью исполняемой — и родились иллюзия и реальность, которые называются Человеком.